злоупотребление правами и свободами

Злоупотребление правом: миф или легенда гражданского права? (часть 1)

У меня сложилось впечатление, что институт «злоупотребления правом» не вписывается в систему гражданского права. Мне не удалось найти ни одной внятной теории, где «злоупотребление правом» не пересекалось бы с другими доктринами или не поглощалось ими. Речь идет, прежде всего, о концепциях недобросовестности, обхода закона, шиканы и пределов субъективного права.

В доктрине регулярно мелькает мысль, что институт злоупотребления правом корнями восходит к римскому праву. Изучив пятьдесят книг дигест на латыни, я обнаружил, что упоминаний «злоупотребления правом» там нет.

В первой части этой статьи я расскажу о распространенной ошибке в рассуждениях, из-за которой мы делаем неправильный вывод о существовании конструкции злоупотребления правом в римском праве.

Во второй части мы убедимся, что «злоупотребления правом» в дигестах нет. При этом четко прослеживается институт злоупотребления полномочиями.

Была ли идея «злоупотребления правом» в римском праве? Стандартное доказательство ее наличия сводится к ссылкам на римские максимы:

a. С одной стороны, римляне считали, что «тот, кто пользуется своим правом, не нарушает ничьего права».

b. С другой стороны, римляне также писали, что «злоупотреблениям не следует потворствовать» и «не все то, что дозволено, достойно уважения». К тому же, Гай писал, что «мы не должны злоупотреблять предоставленным нам правом».

c. Следовательно, институт злоупотребления правом восходит к римскому праву.

Казалось бы, рассуждения о злоупотреблении правом не были чужды римскому юристу. Но если мы прочитаем эти положения на латыни, то обнаружим, что в них нет слов, которые можно было бы напрямую перевести как «злоупотребление».

Аналогами слов «злоупотребление», «злоупотреблять» служат «abusio», «abutor». Эти корни нам знакомы из английского «abuse» и французского «abus».

Вот как выглядят латинские максимы с корректным переводом:

Здесь нет слов с корнями «abus-» или «abut-». Неверно выдавать malitiis (злобу) и male (плохой, злой) за abusio (злоупотребление). Это разные слова.

Сразу оговорюсь, что не все авторы допускают такую свободу при переводе. Например, Ф. Дыдынский переводит слова «male enim nostro iure uti non debemus» как «мы не должны злоупотреблять предоставленным нам правом»*. В учебнике И. Б. Новицкого находим более точный вариант: «мы не должны дурно пользоваться своим правом»**. Подобных разночтений оказывается достаточно, чтобы возникла путаница.

О чем же хотели сказать римляне, если не о злоупотреблении правом? Ответ: о принципе объективной добросовестности.

Для иллюстрации, суть D.6.1.38, в котором фигурирует «malitiis non est indulgendum», сводится к следующему: «будучи кредитором, не делай должнику хуже, если тебе от этого нет никакой пользы». И судья не должен высказывать одобрения тому, кто так поступает.

И хотя сейчас мы и так под злоупотреблением правом понимаем заведомо недобросовестное осуществление прав, почему я считаю важным внимательно отнестись к словоупотреблению?

1. У нас остается неисследованная область. Решив, что римляне знали «злоупотребление правом», мы совсем потеряли из виду настоящий смысл института «abusio» (об этом см. часть 2).

2. Мы громоздим понятия. Зачем множить сущности в и без того насыщенной системе гражданского права, и, тем более, подтверждать такое положение дел необоснованными ссылками на римское право? Почему бы нам не убрать термин «злоупотребление правом»?

Источник

Особенности злоупотребления правом в договорном правоотношении

Важная часть так называемой докторской. Это конец третьей главы. В голове-то давно было, а в тексте только сейчас. Сегодня закончил.

§ 4. Особенности злоупотребления правом в договорном правоотношении.

Договорное отношение не предполагает злоупотребления правом в том виде, в каком оно описано выше, — за исключением тех субъективных прав (каковые, как мы знаем, являются другим именем обязанности), которые основаны на условиях договора, воспроизводящих императивные нормы закона. Те же условия, что выражают волю, отклоняющую правило, предусмотренное диспозитивной нормой, равно как и волеобразование в поле общей дозволительности, не могут создавать объекты злоупотребления правом.

Объясняется это следующим. Осуществление субъективного права, основанного на созданном волей сторон договорном условии, свободно от диалектики реального и вменённого интереса. Эта диалектика, как многократно подчёркивалось в диссертации, свойственна только осуществлению субъективных прав, основанных на нормах позитивного законодательства (точнее же — на предусмотренных ими юридических фактах). Именно это разъединение вменённого, выраженного в основанном на такой норме субъективном праве, интереса, и реального интереса правообладателя, имманентная девиативность реального интереса по отношению к вменённому, создаёт условия для злоупотребления правом. Феномен вменённого интереса в норме позитивного законодательства возникает, снова повторим сказанное не раз выше, потому, что такое законодательство всегда конструирует масштабную модель фактических интересов участников регулируемых им гражданских правоотношений, то есть проекцию разумных ожиданий умозрительного участника гражданского оборота. Договорное же правоотношение, за изъятием прав, основанных на императивной норме, не является масштабной версией предположительных интересов. Напротив, оно состоит из прав (или что то же самое с противоположной точки наблюдения, обязанностей), выражающих реальные интересы сторон; какого бы то ни было вменения созданные волевым актом сторон договора права не выражают. Субъективное право в договорном правоотношении есть не что иное, как признанный (или, могли бы мы сказать, легитимированный) контрагентом, посредством совершения договорной сделки, выраженный в этом праве интерес правообладателя и, даже более того, также и интерес обязанной стороны, поскольку договор всегда устанавливает равновесие интересов сторон, и договорная обязанность («обязанность») одного из контрагентов служит выражением его интереса нисколько не менее, чем его же договорное право («право»), не говоря уж о том, что отдельные условные обязанности всегда уравновешиваются другими отдельными условными правами, и, следовательно, любая мера стеснения никогда не может быть понята иначе, чем необходимое условие для закрепления за собой меры возможностей. Итак, субъективное договорное право, основанное на воле сторон договора, есть признанное сторонами выражение интереса правообладателя; очевидно, что злоупотребление таким правом невозможно.

Вышеизложенная теория будет верна только при условии, что созданное волей сторон субъективное право в договоре можно считать юридической репликой выраженного в нём интереса. Вопрос стоит так: действительно ли субъективное право — это субъективный интерес, полностью формализованный в таком праве, а модальный в юридическом смысле субъективный интерес — это субъективное право, полностью и без изъятий служащее выражением такого интереса? Правильно ли утверждать, что в субъективном договорном праве, созданным волей сторон, нет ничего, что не выражало бы субъективный интерес, а в интересе, выраженном в субъективном праве, — нет ничего, что осталось бы невыраженным и при этом бы не являлось юридически несуществующим?

Мы убеждены, что дело обстоит именно так, и что только принявшая такое понимание соотношения субъективного права и выраженного в нём интереса доктрина свобода договора оказывается работоспособной. Принцип разумности субъектов гражданского права означает, что, во-первых, они, в дееспособном состоянии, имеют полную возможность[1], самостоятельно распознавать и определять свои интересы[2], а во-вторых, выражают эти интересы в условиях договора в полном соответствии с таким, то есть собственным, их пониманием. Это и позволяет назвать способ взаимодействия сторон в договоре свободой договора. Стороны свободны в договоре постольку, поскольку способны действовать в своих интересах, распознавая, определяя и выражая их. Договорная свобода — всегда есть свобода действовать для достижения этих интересов. Как только вводится допущение отсутствия или недостаточности указанной способности, свобода договора исчезает, и не только потому, что эта неспособность восполняется, как будет неоднократно, но в том числе и в этом разделе ниже, показано в этой диссертации, произволом в виде судебного правотворчества (в области договорного права в данном случае), но и по более глубокой причине: отсутствует свобода там, где субъект не признаётся компетентным превратить свой интерес в своё право. Мы убеждены, что только это понимание свободы договора позволяет увидеть её органичное следствие в принципе pacta sunt servanda, в частности, с наиболее часто применимым на практике её ответвлением — доктриной номинализма, в общем виде требующей исполнения денежного обязательства в строгом соответствии с указанным в договоре ценностным значением величины такого обязательства.

Исходить в понимании договорных условий из полноты распознания, определения и выражения интересов можно, как следует из сказанного, лишь не преступая черты, за которой заканчиваются разумные ожидания осуществимости этих ментальных операций. При невыполнении этого условия осуществление права будет иметь место за пределами свободы договора: ведь свобода договора не может простираться далее той области, где могут располагаться интересы сторон. Там, где выявление субъектом своего интереса, а значит и его надлежащее выражение, было невозможным, нельзя говорить о том, что субъективное право сполна выражает интересы той и другой стороны, и значит такой интерес нельзя считать признанным обязанным по этому праву контрагентом. Как было подчёркнуто выше, любое субъективное право, или что то же самое, субъективная обязанность, выражает интересы обоих контрагентов. Но в осуществлении права заинтересована только управомоченная сторона, то есть та, которая может извлечь из него блага. Осуществление же права в целях удовлетворения интереса, непризнанного контрагентом вследствие его, интереса, объективной неверифицируемости, будет злоупотреблением правом. Разумеется, чаще всего такое описание применимо к изменению обстоятельств, находящемуся за границей разумно допустимого при заключении договора. Принимая на себя какую-либо обязанность, или что то же самое, признавая за контрагентом соответствующее право, сторона договора исключает возможность злоупотребления этим правом контрагентом при условии, что осуществление права имеет место в пределах любого разумно мыслимого ею при заключении договора изменения обстоятельств. Условие договора, находящееся вне области договорной свободы, подлежит изменению по требованию заинтересованной стороны на основании доктрины clausula rebus sic stantibus, представленной в правилах ст. 451 ГК, и правила эти как раз и выражают пределы усмотрения, о которых здесь говорится. Но если бы конструкции специальных норм ст. 451 не существовало, тогда бы можно было говорить о злоупотреблении правом и противодействовать ему на основании общего правила ст. 10.

Непонимание соотношения субъективного права и интереса в договорном правоотношении, а как неизбежное следствие — и допустимой области злоупотребления субъективными договорными правами, стало причиной ошибочного разъяснения, вошедшего в п. 8 Постановления Пленума ВАС «О свободе договора и его пределах»[3]. ВАС допустил возможность квалификации осуществления субъективного договорного права, образованного волей сторон, т.е. не основанного на императивной норме, как злоупотребления правом[4]. Удивительно также то, что в этом же разъяснении, которое не могло не быть в первую очередь адресовано осуществлению права в условиях изменившихся обстоятельств, в том числе и вне области выявления сторонами своих интересов в момент заключения договора, специальный способ противодействия злоупотреблению правом, на основе предусмотренной в ст. 451 ГК конструкции clausula rebus sic stantibus, даже не упомянут[5].

В этом разделе следует также исследовать возможности злоупотребления субъективным договорным правом, если оно создано условием, основанном на императивной норме. Мы при этом уделим особое внимание нарушению баланса интересов сторон и, как его неизбежное последствие, создание ресурса для злоупотребления правом, когда этот эффект вызывается изменением в императивном регулировании — и благодаря этому дадим оценку правилам о ретроактивном воздействии законодательства на договорную свободу. Мы при этом отдельно рассмотрим этот эффект для регулятивных и охранительных правоотношений.

Императивная норма создаёт необходимое условие договора. Это условие предустановлено по умолчанию, и «по умолчанию» в данном случае относится к предустановленности условия, а не к самому условию — речь о том, что стороны вообще никогда не могут лишить его силы, а законодатель вправе сделать это только через своё специальное указание. По отношению к регулятивным правоотношениям сторон, то есть таким, которые качественно полнее, чем правоотношения охранительные, выражают договорную свободу, императивная норма выступает как данность, неминуемо подлежащая принятию и помещению в контекст договорного взаимодействия. Императивная норма абсорбируется в среду этого взаимодействия как инородное тело, бремя которого обе стороны должны разделить в равной степени. Так и возникает эффект, который может быть описан как необходимость условия. Это условие становится величиной, принимаемой в расчёт при согласовании всех прочих условий в поисках общего договорного равновесия. Причём то, что законодатель счёл нужным наделить условие режимом необходимости, уже говорит о том, что ему придавалось важное значение в регулировании правоотношения — по иным мотивам императивные нормы в гражданском законодательстве не появляются; таким образом, это условие имеет солидный вес, оказывающий значительное влияние на настройку баланса интересов. Итак, императивная норма вторгается в договорную свободу, но принимается как данность, поглощается регулятивным правоотношением и становится элементом, участвующим в достижении общего договорного равновесия.

Но именно потому, что необходимое условие стало органической частью договорного взаимодействия, недопустимы такие изменения в создавшем это условие императивном режиме, которые бы без специального указания в законе допускали обновление необходимого условия — то есть по умолчанию распространялись бы на, пусть бы и новые, права и обязанности, возникшие в силу условий договора, заключённого до наделения силой таких законодательных новелл. Запрет на такое изменение правового режима закреплено в п. 2 ст. 422. Распространение на договор нового императивного регулирования приводит, несомненно, к нарушению достигнутого равновесия, а значит и неминуемо — созданию для одной из сторон возможности осуществлять договорные права, извлекая из них тот объём благ, который превышал бы меру удовлетворения признанного контрагентом интереса. Такое правоосуществление нельзя считать злоупотреблением правом только в том случае, если оно легализовано эксплицитной оговоркой в законе; при этом мы говорим лишь о решении юридической проблемы, поскольку обсуждение меры оправданности такого законодательно решения — вне тематических рамок работы.

Но злоупотребление субъективным договорным правом, созданным условием, которое основано на императивной норме, конечно, оказывается возможным и без изменения императивной нормы. Абсорбция такого условия в среду договорного взаимодействия и оказываемое им воздействие на поиск точки договорного равновесия не означают, что необходимое условие утратило императивную природу своего происхождения и может быть объявлено согласованным добровольно. Как уже говорилось, абсорбция необходимого условия средой договорного взаимодействия было поглощением инородной, навязанной воле сторон субстанции. Не меняет ничего и тот факт, что стороны имели возможность вовсе не заключать договор, если бы не желали распространять на свои отношения действие императивной нормы, ибо принятие этого довода как доказательства утраты необходимым условием императивной природы равносильно отрицанию различия между волей к совершению сделки и волей к самостоятельному определению её условий, т.е., по существу, к утверждению о необязательности образования условий гражданско-правовой сделки по воле её сторон как её типологического признака. Дело, конечно, обстоит противоположным образом: стороны всегда самостоятельно определяют условия сделки, в том числе и когда её содержание частично урегулировано императивными нормами. При этом, как подчёркивалось, они вынужденно учитывают создаваемое этими нормами распределение интересов в поисках нужного им договорного баланса. Это означает, что субъективное договорное право, основанное на включённом в силу императивной нормы в договор условии, сохраняет общие признаки объекта злоупотребления правом, которые были описаны в этой работе выше. В нём выражается диалектика вменённого и реального интересов, которая, по отстаиваемой нами теории, является причиной злоупотребления. Другое дело, что найденный сторонами общий баланс интересов, учитывавший юридические возможности необходимого условия, должен в свою очередь учитываться при противоположной мыслительной операции — определении минимальной квоты интереса субъекта в созданным таким условием субъективном праве, когда его осуществление становится предметом исследования на признаки злоупотребления.

Описанная картина злоупотребления договорными правами относилась, как мы отмечали, прежде всего к регулятивным правоотношениям. Таковые, о чём также было сказано, качественно полнее, чем охранительные, выражают договорную свободу. Это качественное отличие задаётся тем, что если регулятивные правоотношения рассматриваются как область безусловного доминирования волевого взаимодействия сторон, то правотворческую компетенцию по образованию режима гражданско-правовых охранительных отношений законодатель в значительной мере сохраняет за собой, поскольку принципы[6], на которых эти правоотношения строятся, определяют преобладающую часть их содержания[7]. Это существенное различие между регулятивными и охранительными правоотношениями в удельном значении источников их образования находит своё выражение и в качестве воздействия со стороны императивных норм на договорную свободу в правоотношениях того и другого вида и, как следствие, в ожиданиях их участников. Если воздействие императивных норм на регулятивные правоотношения мы описываем как вторжение, основанные на них условия — как инородную субстанцию, а последствия такого вторжения — как вынужденную абсорбцию договорной средой, то императивные нормы, устанавливающие охранительные права, в силу указанных особенностей правового режима, не могут восприниматься как вторжение, а сторонам договора может быть вменено, ввиду привилегированного положения законодателя в образовании правового режима этих отношений, допущение нового законотворчества или, говоря иначе, риски появления новых законодательных решений. Такое рода соображения, вероятно, не обойдены были вниманием и Верховным Судом, который в Постановлении Пленума «О применении судами некоторых положений Гражданского кодекса Российской Федерации об ответственности за нарушение обязательств» признал допустимость изменения необходимых условий договора новым императивным регулированием охранительного правоотношения, а именно «охранительных» процентов по ст. 395 ГК, без специального указания об этом в законе[8], хотя ст. 422 требует такого указания в любыхслучаях изменения необходимых условий договора. Применительно к правоотношениям, которые охватывали периоды использования законодателем неодинаковых способов определения размера подлежащих уплате должником кредитору процентов за неправомерное пользование его денежными средствами, Верховный Суд указал на необходимость расчёта по новым ставкам процентов, обязанность уплаты которых возникла до введения в силу закона, предусматривающего новый способ расчёта. Помимо того, что такой подход основывался на имплицитной посылке, признающей права и обязанности по уплате процентов по новой ставке «новыми» на день появления нового закона, что оправдывало бы применение правила, предусмотренного первым предложением п. 2 ст. 4 («по отношениям, возникшим до введения в действие акта гражданского законодательства, он применяется к правам и обязанностям, возникшим после введения его в действие»), и с чем в свою очередь были готовы согласиться не все цивилисты, более фундаментальный вывод из этой позиции Верховного Суда, как видится, заключается в том, что он не посчитал договорную свободу сторон заслуживающей того, чтобы новый императивный режим распространялся на ранее возникшее договорное правоотношение[9]только специальным указанием закона в том случае, если речь идёт об охранительных правах и обязанностях. Тем самым охранительное правоотношение было изъято высшей судебной инстанцией из-под действия специальной нормы о ретроактивном действии закона в отношении договорных правоотношений в п. 2 ст. 422, что и привело, в свою очередь, к дискуссиям о допустимости применения здесь первого правила п. 2. ст. 4, в которой установлены общие положения о действии закона во времени. Подтверждение приверженности высшей судебной инстанции к такому пониманию отношения между императивными нормами, устанавливающими охранительные условия, и свободой договора можно усмотреть в другом разъяснении, содержащемся в Постановлении[10], в котором, при наиболее достоверной версии его прочтения[11], Верховный Суд отказался признавать отличия между законной и договорной неустойкой для целей применения режима исключительности её снижения в тех случаях, когда она установлена за нарушение обязательства, связанного с осуществлением предпринимательской деятельности. Если считать, что Верховный Суд и здесь исходил из вменения участникам оборота, а тем более участникам профессиональным, понимания привилегированности нормативного правотворчества в области охранительных правоотношений, то в этом разъяснении легко усматривается следующий силлогизм: коль скоро участники оборота пребывают под рисками осуществления законодателем своей дискреции по введению императивных охранительных норм, то нет и оснований предоставлять должнику, нарушившему обязательство, а уж тем более связанное с осуществлением предпринимательской деятельности, сколько-нибудь более льготный режим по снижению размера неустойки по сравнению с тем, какой возник бы в тех случаях, когда он принял размер неустойки по собственной воле. Такому восприятию логики высшей судебной инстанции придаёт убедительности то, что эта же логика явно, по нашему мнению, усматривается и в другом, обсуждавшемся выше, разъяснении, содержащемся в том же Постановлении. Между тем, позиция Верховного Суда во втором разъяснении представляется очень спорной — прежде всего, в приведённой версии, она очевидно является актом правотворчества, ибо не соответствует легальному тексту правила п. 2 ст. 333. Кроме того, если первая правовая позиция, исходящая из принятия участниками оборота рисков законотворчества в области охранительных отношений, касалась правил о взимании процентов за пользование чужими денежными средствами, каковые правила относятся к тем самым положениям охранительного регулирования, которые воспроизводят его принципы и потому не только императивны, но и универсальны (ни при каких обстоятельствах, в т. ч. и договорным условием, кредитор не может быть лишён требования о взимания охранительных процентов по ст. 395, если этот интерес не может быть удовлетворён применением неустойки за неисполнение денежного обязательства или ранее не был поглощён взысканием убытков), то институт неустойки ни универсализмом, ни императивностью не обладает. Представляется, что уравнивание правил о применении предиката исключительности в снижении договорной и законной неустойки не может не привести к чувствительным нарушениям баланса интересов сторон, то есть к злоупотреблению правом, особенно в тех предпринимательских отношениях, где законные неустойки велики по размеру, а действующее регулирование не позволяет нивелировать дисбаланс в других договорных условиях. Имеются в виду, в частности, отношения по грузоперевозке.

[1] При условии, что она не ограничена аффектом – ст. 177.

[2] Применительно к представителю это означает, что он обладает такой способностью в отношении интересов представляемого. Но применительно к исполнительному органу юридического лица такой оговорки мы не делаем, ибо, придерживаясь органической теории, твёрдо убеждены, что в юридическом смысле интересы юридического лица по участию в гражданском обороте тождественны интересам его исполнительного органа, наделённого полномочиями соответствующим корпоративным актом.

[3] Постановление Пленума Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации № 16 от 14.03.2014 г. «О свободе договора и его пределах» // «Вестник ВАС РФ», N 5, май, 2014. Отметим, что комментирования в нашей работе потребует и п. 9 Постановления, в котором высшая инстанция по хозяйственным спорам, в отсутствие на тот момент специального регулирования (ныне п. 3 ст. 428 ГК) адаптации и аннулирования договора, заключённого с использованием неравенства переговорных возможностей, допустила противодействие применению «несправедливых» условий на основании ст. 10 ГК. Ввиду того, что злоупотребление, о котором идёт речь, если оно имеет место, охватывает злоупотребление правомочием на совершение сделки и становится возможным только при такого рода злоупотреблении, мы выскажем своё суждение относительно данного разъяснения в разделе, посвящённом фиктивным сделкам как виду злоупотребления правом — в § 1 гл. 4 нашей работы.

[4] «В случаях, когда будет доказано, что сторона злоупотребляет своим правом, вытекающим из условия договора, отличного от диспозитивной нормы или исключающего ее применение, либо злоупотребляет своим правом, основанным на императивной норме, суд с учетом характера и последствий допущенного злоупотребления отказывает этой стороне в защите принадлежащего ей права полностью или частично либо применяет иные меры, предусмотренные законом (пункт 2 статьи 10 ГК РФ)».

[5] Допущенные в разбираемом разъяснении ошибки были, к несчастью, не единственными и, возможно, даже не самыми значительными, допущенными, по нашему мнению, авторами Постановления «О свободе договора и его пределах». Так, в Постановлении закреплены презумпция диспозитивности нормы гражданского законодательства и дискреционные полномочия суда по признанию нормы императивной, что, по нашему убеждению, ошибочно доктринально и травматично для оборота, и при этом, предположительно, могло объясняться мотивами, не связанными с теорией гражданского права и потребностями практики. Наша критика указанного Постановления, а также наша собственная позиция по затронутым в дискуссии темам, в том числе на свободу договора и по злоупотреблению договорным правом, изложена в нашей статье «После ВАС: доктрина свободы договора в современном российском правоприменении. // Закон. 2016. №9. С. 91 —99.

[6] Не в задачах этого исследования устанавливать и обсуждать эти принципы, но «на полях» можно заметить, что среди принципов охранительных мер есть как общие — среди множества прочих прежде всего принципы восстановительной направленности, соразмерности, возможности поручения исполнения третьему лицу (ст. 397) с отнесением расходов на неисправного должника, обязательности уплаты эквивалента за пользование денежными средствами, так и множество специальных, необходимым образом вытекающих из видовой специфики соответствующего договорного правоотношения: так, например, у покупателя всегда (и вопреки высказанной в Постановлении Пленума ВАС «О свободе договора» позиции) при передаче товара ненадлежащего качества должна сохраняться возможность предъявления требования об уменьшении покупной цены или по его усмотрению других требований, названных в ст. 475 ГК; вместе с тем продавец по договору поставки в таком случае всегда вправе избежать ответственности, если, получив уведомление покупателя о некомплектности поставленных товаров, без промедления заменит поставленные товары товарами надлежащего качества (ст. 518 ГК, ст. 48 Конвенция ООО о договорах международной купли-продажи товаров); заказчик всегдаможет выбрать меры защиты, предусмотренные в ст. 723, но вместе с тем подрядчик всегда (в виде императивного изъятия из общей дозволительной нормы ст. 359) может использовать право на удержание для обеспечения оплаты произведённых им работ (ст. 719), вопреки занятой Верховным судом неверной, по нашему мнению, позиции (Определение Судебной коллегии по экономическим спорам Верховного Суда РФ от 29 марта 2016 года №306-ЭС15-16624); обладателю исключительного права всегда должна быть обеспечена возможность взыскания компенсаций с нарушителя (п. 3 ст. 1252).

[7] Не случайно в отечественной цивилистике вопрос о том, могут ли в принципе нормы гражданского законодательства иметь регулирующее, в узком значении термина, воздействие на охранительные правоотношения, или же они могут только устанавливать такую охрану и её пределы, долго время считался дискуссионным.

[8] Абз. 2 п. 83 Постановления Пленума Верховного Суда РФ от 24.03.2016 N 7 (ред. от 07.02.2017) «О применении судами некоторых положений Гражданского кодекса Российской Федерации об ответственности за нарушение обязательств». При этом в содержащей переходные положения статье 2 Федерального закона от 08.03.2015 N 42-ФЗ «О внесении изменений в часть первую Гражданского кодекса Российской Федерации», о котором идёт речь в разъяснении, такое указание отсутствует.

[9] О том, что правовой режим ст. 395 без изъятий распространяется на любые виды обязательственных правоотношений, независимо от оснований их возникновения, прямо говорится в п. Постановления.

[10] П. 78 Постановления.

[11] Другой, но, по-видимому, менее вероятной, хотя и соответствующей, по нашему убеждению, закону, версией толкования содержащегося в п.78 разъяснения, будет такая, которая бы трактовала указание на равносильность правил о снижении договорной и законной неустойки в ст. 333 как общее суждение, не претендующее на изменение режима прямо предусмотренных в ст. 333 изъятий из этой общности.

Источник