идентичность в современных международных отношениях
Идентичность в современных международных отношениях
Избранное в Рунете
Понятие государственной идентичности в современном теоретическом дискурсе
Книга Хансен подчеркивает центральную роль понятия «Другого» для всей традиции «восточного экскурса». Одновременно можно отметить тенденцию к большей методологической диверсификации и возрастающей строгости метода. Наряду с генеалогическим подходом сегодня все более активно используется дискурсный анализ. Подчеркнутое внимание к политическому языку позволяет говорить о том, что многие из авторов этого направления начинают тяготеть к постструктурализму, для которого характерно представление о соразмерности лингвистического и социального. Таким образом, можно говорить об определенной степени общности между «восточным экскурсом» и интерпретативным, а также критическим вариантами конструктивизма.
В целом, данное направление обретает все признаки научной строгости, которая сочетается с критикой объективизма. Важнейшей составной частью академической дискуссии становится рефлексия исследователей по поводу роли науки в конструировании объекта исследования. Как известно, в науках о человеке субъект и объект исследования совпадают, поэтому частичный отказ от картезианского дуализма становится закономерным результатом усовершенствования методологии.
Примечания
[1] R. L. Doty. Maladies of Our Souls: Identity and Voice in the Writing of Academic International Relations // Cambridge Review of International Affairs. 2004. Vol. 17. No 2. P. 377-392.
Подходы к анализу идентичности в науке о международных отношениях
Дата публикации: 26.08.2017 2017-08-26
Статья просмотрена: 1256 раз
Библиографическое описание:
Кондратьева, М. А. Подходы к анализу идентичности в науке о международных отношениях / М. А. Кондратьева. — Текст : непосредственный // Молодой ученый. — 2017. — № 34 (168). — С. 79-83. — URL: https://moluch.ru/archive/168/45471/ (дата обращения: 24.11.2021).
Возникнув в рамках социологии и психологии, концепция идентичности постепенно проникла в другие общественные науки, прочно обосновавшись, в том числе, в исследовательском поле международников. В последние тридцать лет интерес к проблемам идентичности в самых разных ее ипостасях — от гендерной до цивилизационной — не угасает, а только усиливается под воздействием противоречивых тенденций глобального развития. На этот счет образно, но точно выразился отечественный исследователь В. В. Кочетков: «В смутные времена перемен и потрясений, когда прошлое невыносимо, а будущее неопределенно, вопрос об идентичности выходит на первый план» [1, с. 6].
Мучительный поиск своего места в стремительно меняющемся мире становится актуальным не только для отдельных индивидов, но и для целых стран и народов, которые все чаще противопоставляют свою культурную самобытность вестернизации как распространению западных ценностей, претендующих на универсальность. Неоидеализм Ф. Фукуямы [2] с его идеей о «конце истории» и триумфе либерального проекта встретил сопротивление со стороны С. Хантингтона [3], который обосновывал тезис о «столкновении цивилизаций» в постбиполярном мире, когда вопросы идентичности как принадлежности к определенной цивилизационной общности начинают играть ключевую роль в определении приоритетов внешней политики.
В 1990-е гг. актуализируется проблема идентичности не только на макроуровне международной системы, но и на микроуровне этнических групп и отдельных личностей, так как Вестфальская система международных отношений, краеугольным камнем которой является суверенное государство, также испытывает кризис под напором негосударственных акторов, глобализации, интеграционных процессов и научно-технического прогресса, способствующего массовому доступу к информационным потокам. Одновременно «размыванию» суверенитета противостоит политика нациестроительства, подразумевающая не только создание институтов независимого государства, но и укрепление гражданской лояльности в противовес региональной и / или этнической самоидентификации населения. Чувство принадлежности к определенному региону страны или этносу при этом не подавляется, но целенаправленные усилия государства направлены на выстраивание определенной иерархии идентичностей, главной из которых должна быть национальная, служащая своеобразным стержнем самоидентификации граждан. Таким образом, проблематика идентичности пронизывает все части «общественного организма» — от индивидуального уровня до международного.
По мнению С. Малешевича, популярность феномена идентичности в политологическом дискурсе объясняется тем, что она включает в себя три другие социальные концепции — расы, национального характера и общественного сознания [4, с. 25]. Однако столь часто употребляемое в академических кругах понятие идентичности по-прежнему является неопределенным. Ему соответствует целый синонимичный ряд, каждый из элементов которого обладает своими нюансами — самоидентификация, самость, самовосприятие, чувство «я», самоосмысление, лояльность, принадлежность, самобытность, самосознание и т. п.
Несмотря на многочисленные, в том числе, междисциплинарные исследования, идентичность, будучи «всепроникающей», остается «туманной» и «непостижимой», как замечал еще Эрик Эриксон [5]. Ее изучение затрудняется также тем, что процесс формирования идентичности по сути своей непрерывен, находящийся в постоянной динамике под воздействием различных факторов, что позволило выдвинуть тезис о «текучести» идентичности. Кроме того идентичность является продуктом социального взаимодействия, следовательно, изменения социального контекста неизбежно приводят к изменению идентичности, но в то же время она сохраняет заметную устойчивость, обеспечивая преемственность опыта индивида или группы. Одновременно то, как индивид \ группа видят и позиционируют себя, обуславливает решения и поведение субъекта, трансформируя окружающую реальность. Таким образом осуществляется взаимовлияние идентичности с той средой, в которой она существует. Понимание логики данного процесса лежит в основе конструктивистского подхода к анализу международных отношений, бросившего вызов доминированию традиционных парадигм.
Помимо конструктивизма вклад в понимание феномена идентичности также внесли психоаналитические теории, восходящие к трудам З. Фрейда и акцентирующие внимание на так называемом «бессознательном компоненте» национальных интересов, следуя за идеями К. Юнга. В частности, А. Адлер интерпретирует идентичность как компенсацию [6], поскольку, по его утверждению, в человеческой природе заложено перманентное стремление к совершенству. При сравнении себя с другими у субъекта возникает комплекс неполноценности, который он пытается заместить созданием неповторимого стиля жизни и поведения, компенсируя тем самым свои неудачи. Это может объяснить, почему многие государства третьего мира, тщетно пытаясь следовать западным социально-экономическим рецептам, начинают демонстративно апеллировать к национальным традициям в противовес вестернизации.
Подобная трансформация курса — результат кризиса идентичности, который оборачивается либо поиском нового способа самоидентификации, либо стремлением к повышению собственного статуса ради обретения власти над другими. Россия после распада СССР и краха советской идентичности столкнулась с острым кризисом самоопределения как с точки зрения дальнейшей траектории внутреннего развития, так и определения своего места в новой СМО. Однако распад биполярной системы также спровоцировал кризис идентичности США, которые после исчезновения своего врага столкнулись с необходимостью переосмысления своей роли в мире. Привычное восприятие себя как «защитника» демократии от «красной угрозы» в 1990-е гг. в одночасье перестало быть релевантным, вызвав у американской правящей элиты желание самоутвердиться за счет увеличения своего влияния и односторонних действий. Данный пример показывает, как действует механизм компенсации на практике.
В русле символического интеракционизма Ч. Кулли [1, с. 12] разработал концепцию восприятия «Я» через отражение в других (формирование идентичности на основе мнения других), что подразумевает своеобразный «эффект зеркала», которое может продуцировать искажения (misperception). К этому же направлению примыкают теоретические разработки социолога А. Халлера [1, с. 12], который ввел в научный оборот концепт «значимого Другого», чья роль в формировании идентичности является ключевой. Субъект ищет его одобрения, подражает его поведению либо наоборот — выстраивает свою идентичность на противопоставлении «значимому Другому». Так, для России таковым «значимым Другим» традиционно является Европа, а для европейских стран — соответственно, Россия как носитель восточных черт, чуждых западному менталитету [7]. Причем в этом смысле была чужда и Восточная Европа, воспринимавшаяся как «объект цивилизаторских усилий» [7]. Впоследствии эта территория была интегрирована в структуры Европейского Союза по логике нейтрализации потенциальной внешней угрозы за счет расширения. Тактика инкорпорация внешней проблемы традиционно свойственна и российскому государству [8].
Однако «Другой» не обязательно должен располагаться в географической плоскости. Оле Вэверу принадлежит обоснование тезиса о так называемом темпоральном «Другом» Европы как противопоставлении прошлого, полного опустошительных войн, насилия и разделительных линий, и настоящего, характеризующегося солидарностью и мирным разрешением споров. Россия тоже имеет своего темпорального «Другого». Так, в 1990-е гг. идентичность новой России строилась на контрасте с «тоталитарным» советским прошлым. В 2010-е гг. в публичном дискурсе наблюдаются признаки восприятия уже «эпохи 90-х» как времени «хаоса и развала» в противовес сильному, стабильному государству, вновь заявляющему о себе как о великой державе.
В целом тезис о «Восточном Другом» Европы был наиболее детально раскрыт в трудах И. Нойманна [9], сторонника подхода «восточного экскурса», который считал своим идейным предшественником Михаила Бахтина [7]. Суть его концепции диалогизма заключалась в необходимости «Другого» для определения «Я» — только в процессе коммуникации формируется идентичность субъектов взаимодействия. Однако в современных условиях интенсификации контактов и многостороннего сотрудничества релевантным становится полилог как взаимодействие множества акторов. В целом бинарная оппозиция («я» — «другой», «свой» — «чужой») лежит в основе современных представлений об идентичности, хотя очевидно, что уместнее говорить о многомерности данной категории, обусловленной системой контактов с разнообразными «другими».
Когнитивно-ориентированная психология также внесла свой вклад в понимание феномена идентичности. Теория личностных конструктов, разработанная Дж. Келли [10], утверждает, что восприятие мира происходит через ментальные призмы — конструкты, которые мы формируем до контакта с реальностью на основе предыдущего опыта и корректируем после столкновения с действительностью. В русле гештальтпсихологии ведет исследования американская школа «Новый взгляд» [1, с. 13], обосновывая тезис о том, что нашими представлениями о себе и других и особенно нашим поведением руководит система установок и стереотипов, которые могут быть весьма далеки от реального положения вещей.
Безусловно, привычным термин «идентичность» в науке МО сделал в первую очередь конструктивизм. Его базовые теоретические посылки восходят к концепции социального конструирования реальности П. Бергера и Т. Лукмана и в том числе к психоанализу З. Фрейду, описавшему немало случаев влияния выдуманных историй, в реальность которых верили сами пациенты, на всю их последующую жизнь. Иными словами, «психическая реальность» играет существенную роль в восприятии действительности, модифицируя поведение субъекта. В этом ключе становится более понятной текущая информационная война между сторонниками и противниками Д. Трампа, оперирующая такими экзотичными понятиями, как «альтернативные факты».
Конструктивизму А. Вендта принадлежит заслуга «антропоморфизации» государства, то есть приписывание государственным акторам поведенческо-когнитивных свойств индивидов («государства — тоже люди») [11, с. 250]. Автор делает разграничение между корпоративной и социальной идентичностью государства. Первая подразумевает саму индивидуальность государства как осознания факта своего существования в виде совокупности территории и населения [7]. Корпоративная идентичность тесно связана с проблемой определения и пересмотра границ политического сообщества, которые тоже являются социальными конструктами, причем эти границы не обязательно нанесены на карту и демаркированы на местности. Так, границы идентичности разделенных народов вполне можно трактовать путем включения диаспор. Национальная идентичность России может быть интерпретирована через инкорпорацию русскоязычного населения, проживающего на постсоветском пространстве. Равно и наоборот — определение границ сообщества возможно через исключение, что и происходит в сепаратистских или радикально-этнических дискурсах.
Социальная идентичность — это «наборы смыслов, которые актор приписывает себе с точки зрения других, то есть как социальному объекту» [12, с. 385]. Иными словами социальная идентичность включает в себя типы и роли, которые приписывает себе актор — например, «демократическое государство», «лидер стран третьего мира», «сверхдержава», «жертва агрессии» и т. п.
Идентичность государства складывается из трех ключевых компонентов, каждый из которых представляет собой взаимосвязанный набор факторов:
− Уникальное географическое положение, климатические особенности, социально-экономическое устройство, военная мощь, культура, в том числе политическая культура, историческая память, этно-религиозный состав населения, разделяемые ценности и убеждения;
− Положение в существующей системе международных отношений, членство в межгосударственных объединениях, специфика взаимоотношений с другими членами международного сообщества (дружеские / враждебные / нейтральные);
− Перечень международных ролей (как исполняемых, так и приписываемых).
Идентичность оказывает влияние на внешнюю и внутреннюю политику государства, поскольку через нее, как через аналитическую призму, интерпретируется международная обстановка, осуществляется влияние на принятие решений и происходит социальная мобилизация для внутри- и внешнеполитических задач. Так, в XIX в. Россия, воспринимая себя как защитница православных славян, проводила активный курс на Балканах.
Одновременно международная ситуация и сложившая система взаимоотношений накладывает отпечаток на восприятие государства себя. Хрестоматийной иллюстрацией служат «государства-агрессоры», чей «комплекс вины» сформировался именно под давлением международного сообщества. Немецкий «комплекс раскаявшегося государства» стал одним из моторов европейской интеграции, с помощью которого нация психологически компенсировала преступления Второй мировой войны.
Идентичность тесным образом связана с пониманием национальных интересов, что отмечал еще Тед Хопф [13, с. 255]. Следовательно, данная категория исполняет роль познавательного инструмента — как для самопознания субъекта, так и для познания своего окружения.
В то же время отечественный исследователь И. Ю. Киселев оперирует термином «образ государства» вместо «идентичности», трактуя «образ» как ментальный конструкт, который служит как способом, так и результатом познания себя и других в ходе социального взаимодействия, но «в функциональном плане предшествует поведению политических субъектов» [13, с. 257]. Автор использует данный термин как более адекватный для анализа поведения государства с точки зрения психологического подхода, выделяя в данном концепте когнитивно-содержательные и эмоционально-оценочные составляющие [13, с. 258].
Образ «я» и образы других участников складываются в ходе межсубъектного взаимодействия, следовательно, образу свойственны динамизм и ситуативность. Однако образы также содержат устойчивый компонент преемственности, поскольку данные ментальные конструкции складываются не только исходя из текущей обстановки, но и на основе традиций и исторических мифов, в чем проявляется естественная инерция сознания, свойственная человеку.
Складывающийся в процессе политической коммуникации образ сопряжен с символами, которые наполняются определенным смыслом, требующимся для поддержания целостности образа. Данные символы являются объектом символической политики, направленной на сохранение и поддержание национально-государственной идентичности. Концепция символической политики была разработана М. Эдельманом еще в 1980-е гг. и развита в нашей стране О. Ю. Малиновой [14]. Через символы, которым общество и элита приписывают определенный смысл, происходит интерпретация социальной реальности в определенном ключе, нацеленном на достижение определенных результатов.
Эволюцию символической политики можно проследить на примере того, как менялась доминирующая репрезентация советского прошлого в 1990–2010-х гг. [15]. В первые постсоветские годы наблюдалось методичное разрушение «советской картины мира», демонтаж символов и нарративов, сложившихся за предыдущие семьдесят лет и служивших опорой советской идентичности — как внутри Союза, так и на международной арене. Правящая элита противопоставляла образ «новой», демократической России ее «авторитарному», «кровавому» прошлому, а во внешней политике делался акцент на отказе от «великодержавных» претензий в пользу выстраивания дружественных отношений с западными государствами, вместо помощи странам «третьего мира» — прагматичные экономические отношения, основанные на эгоистичном подсчете доходов и издержек.
В 2000-е гг., в период первых двух президентских сроков В. В. Путина, наблюдается возрождение интереса к советским символам, который однако носил еще фрагментарный характер. Инерцию символической политики 1990-х гг. трудно было преодолеть, но властные элиты сумели учесть ошибки прошлого периода, поскольку общественное сознание отвергало столь радикальный демонтаж советских символов и нарративов. Как отмечал политический психолог А. Б. Назаретян, проводилось так называемое «переворачивание стереотипов» [15, с. 29] и наполнение их иным смыслом. Если в 1990-е гг. имя Л. И. Брежнева в доминирующем дискурсе автоматически ассоциировалось с застоем, то в 2000-е гг. оно стало синонимом стабильности, что отвечало текущим задачам консолидации общества после десятилетия социально-экономических катаклизмов.
2010-е гг. стали временем «системно-функциональной актуализации» [15, с. 32] советского прошлого, что отвечало в том числе задачам более амбициозной внешней политики России. Реинтеграция Крыма — по сути, тоже апелляция к тому же периоду в истории страны, та же реанимация достижений советской эпохи.
Не только символическая политика, но также официальные исторические нарративы, которые тесно увязаны друг с другом, служат задаче построения и поддержания национально-государственной идентичности. Нарратив представляет собой «сюжетно оформленное повествование, предлагающее связную картину цепи исторических событий [. ], особый тип сообщения, связность которого достигается за счет генеалогического принципа изложения, благодаря чему событие отсылает к каким-то своим будущим последствиям» [16]. Важно подчеркнуть — апелляция именно к последствиям, но не к причинам, что указывает на инструментальный характер данного типа сообщения в политической коммуникации.
Что касается специфики российской национальной идентичности, то в данном вопросе наблюдается богатая палитра подходов, включающая в себя историко-философский [8], культуро-социологический [17] или геополитический [18] анализ, обоснование тезиса о «двойственности» российской идентичности [19] как расколе общества на «модернистов» и «традиционалистов» или на «евразийцев» и «атлантистов». Общей чертой является учет фактора особого географического положения и статуса в международной системе, в том числе благодаря великодержавной истории, в течение которой страна балансировала между Востоком и Западом, одновременно воспринимая себя как центр, объединяющего цивилизационное пространство вокруг.
На сегодняшний день во внешней политики снова активизировался курс на то, чтобы занять промежуточное положение между сохраняющем доминирование Западом и динамично развивающимся Востоком, уравновешивая их влияние в мире. В то же время сохраняется необходимость поддерживать свой авторитет на постсоветском пространстве, которое представляет собой сферу интересов России по обеспечению национальной безопасности.
По нашему мнению, интерпретация специфики российского самовосприятия через термины «осевой» и «пограничной» идентичности способна по-новому раскрыть особенности внешней политики России в XXI в. «Осевая» идентичность предполагает восприятие себя в качестве центра определенного региона, и обоснование данных амбиций лежит в плоскости исторической преемственности. «Пограничная» идентичность означает самоидентификацию как «связующего звена», «моста», «границы» между двумя значимыми для мировой системы регионами или центрами силы. «Мост» уравновешивает влияние данных центров либо служит «фортпостом» одного из них на пути «агрессивных» намерений противника.
Таким образом, можно сделать вывод, что, несмотря на разнообразие подходов к анализу феномена идентичности в науке международных отношений и достаточно большое количество работ, посвященных разным ее аспектам, гибкость и многогранность данного понятия позволяет найти новый фокус в исследовании специфики идентичности в XXI в.
Идентичность в современных международных отношениях
В настоящее временя можно наблюдать как в различных научных школах проходят исследования в попытках связать особенности государства с международными отношениями, как эти особенности влияют на политику изучаемого региона. Так, в таких исследованиях можно часто встретить термин «идентичность», «национальная идентичность», «политическая идентичность».
Появление понятия «идентичность» связывается с работами американского психолога Эрика Эриксона. В своей книге «Идентичность: юность и кризис» он определил идентичность как чувство личного тождества и исторической непрерывности личности [1]. Согласно его мнению, существуют 2 уровня идентичности: индивидуальный и социальный. Также Э. Эриксон ввел термин «кризис идентичности», который предполагает отрицание человеком или государством уникальности и ценности других. Есть два выхода из кризиса – это конструктивный (попытка найти новую идентичность) и деструктивный (возвышение своей идентичности над другими).
Дж. Марсиа развил идеи Э. Эриксона и выделил 4 статуса идентичности: диффузная (характеризуется «отягощенностью отсутствием обязательств и стремлений»), предрешенность (определение со своей идентичностью), мораторий (откладывание процесса самоидентификации) и достижение идентичности [2].
Термин «национальная идентичность» развивался в рамках исследования культур и менталитета народа, а также в рамках цивилизационного подхода к изучению культур. Так, американский политолог С. Хантингтон говорил о культурной принадлежности, которая является реальным различием между народами [3]. В основе таких исследований лежит самоопределение цивилизаций как отдельных субъектов мировой политики. Русский ученый Н.Я. Данилевский в своих работах говорил о цивилизационном коде культурно-исторических типов, который даёт начало формированию духовно-нравственной системы ценностей и традиции каждой цивилизации, определяя её уникальность и самобытность [4]. В основе столкновений цивилизаций лежит базисный принцип «Свой-чужой».
Термин «национальная идентичность» получил дальнейшее развитие, которое привело к возникновению понятия «политическая идентичность». Под этим термином понимается самоопределение государства, отражаемое в ключевых нормативных и доктринальных документах страны, укоренённое в общественном сознании ее граждан [5]. Понятие «политическая идентичность» развивали и другие русские исследователи, среди них В.И. Пантин, В.М. Суханов, В.А. Ачкасова, Л.М. Дробижева. Однако принято рассматривать, что политическая идентичность – это интегрированное представление индивида о самом себе, выраженное в фиксированном «Мы-образе», содержащем культурные, политические, этнические и конфессиональные характеристики. Такие представления могут внушаться индивиду через СМИ или власть, отсюда возникает проблема навязывания неверных представлений об обществе, что может вызвать «кризис идентичности».
В своей работе Е.О. Обичкина «Франция в поисках внешнеполитических ориентиров в постбиполярном мире» используется термин «внешнеполитическая идентичность». Под ним она понимает «характеристики, определяющие место и поведение Франции на международной арене в длительной исторической перспективе, на протяжении двух последних веков и «прорастающих» в настоящее время» [6]. Е.О. Обичкина подчеркивает, что идентичность постоянна, несмотря на возможные изменения на международной арене. Однако государство может пересмотреть свою политику в соответствии с новыми обстоятельствами. Также автор подчеркивает роль власти в формировании и определении внешнеполитической идентичности.
Если говорить о немецкой идентичности, то в своей книге Д. Барстоун исследует многогранную природу немецкой идентичности через призму визуального представления [7]. Автор исследует природу немецкой национальной идентичности в разные исторические периоды от средневековья до наших дней и рассматривает, как концепции этой идентичности отображались в широком спектре культуры. В книге рассматривается вопрос о формировании идентичности, аутентичности и утверждении в немецком контексте.
Также в сборнике «Recasting German identity» рассматривается вопрос о немецкой идентичности. Однако акцент не делается исключительно на национальной идентичности после Третьего рейха. Вместо этого внимание сосредоточено на множественности этнических, сексуальных, политических, географических и культурных идентичностей в современной Германии и на их зачастую фрагментарном характере, когда страна борется с проблемами объединения и международными событиями, такими как глобализация, мультикультурализм и постмодернизм. Многогранный характер немецкой идентичности требует различных подходов: таким образом, очерки являются междисциплинарными, опираясь на исторические, социологические и литературные источники [8]
Исследований по теме «идентичность» очень много, однако понятие «внешнеполитическая идентичность» раскрывается не везде. Поэтому изучение данного понятия в контексте определенного региона имеет перспективу развития.
Библиография:
1. Эриксон Э. Идентичность: Юность и кризис / Общ. ред. и предисл. А.В. Толстых. М.: Прогресс, 1996. 344 с;
2. Marcia J.E. Development and Validation of Ego Identity Status // Journal of Personality and Social Psychology. 1966. №3. P. 551—558;
3. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М.: АСТ, 2003. 560 с.;
4. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М.: Книга. 1991. 704 с.;
5. Тимофеев И.Н. Эволюция внешнеполитической идентичности России: конец постсоветского периода? //Пространство и время в мировой политике и международных отношениях: материалы 4 Конвента РАМИ в 10 т./под ред. А.Ю.Мельвиля. Рос. ассоциация междунар. исследований. М: МГИМО-Университет.2007. Т.2.С.34-56;
6. Обичкина Е.О. Франция в поисках внешнеполитических ориентиров в постбиполярном мире. М.: МГИМО, 2004. 463 с.;
7. Barnstone, Deborah Ascher Representations of german identity / eds. Deborah Ascher Barnstone. Oxford: Lang, 2013. S. 282.
8. Recasting German Identity: Culture, Politics, and Literature in the Berlin Republic Studies in German literature, linguistics, and culture. Camden House, 2002. P.284.
Проблема внешнеполитической идентичности является в настоящее время актуальной. Определение идентичности того или иного государства – это ключ к пониманию внешней политики. Формирование политической идентичности зависит от внутренних и внешних факторов.
Понятие «идентичности» активно используется в психологии и социологии и может применяться не только относительно индивида, но и целого государства, народа, проживающее на территории. Идентичность – это отождествление принадлежности одного субъекта к другому как части целого [1]. Однако термин внешнеполитическая идентичность намного шире. Под ним понимается «совокупность представлений о государстве, его роли и месте в мире, которые формируются через его соотнесение с другими государствами и политическими сообществами (актуальными другими) в логики оппозиции «Мы-Они», а также через маркирование его границ, главным образом символических» [2]. Таким образом, политическая идентичность государства формируется оппозицией «Мы-они» или «свои-чужие». «Другой» или «чужой» во внешней политике может быть не один, а колебаться от «иного» до «врага».
Политическая идентичность государства носит постоянный характер. Государства стараются придерживать преемственности. Однако, если говорить о современной Германии, можно утверждать, что страна сейчас переживает кризис идентичности. После Второй мировой войны страна была поделена на 4 оккупационные зоны. Даже сейчас наблюдается разница в национальной идентичность между регионами страны. Региональная идентичность зачастую противопоставляется национальной [3]. Кризис немецкой идентичности обусловлен проблемами интеграции иммигрантов в общество и формирования общей гражданской идентичность. Государство испытывает чувство коллективной вины за содеянные преступления во времена Третьего Рейха и пытается следовать во внешней политики европейской ориентации. Образ новой Германии, готовой к международному сотрудничеству с другими государствами, разрушал в европейском сознании стереотипные представления о «реваншизме» и «нацисткой угрозе». Благодаря его усилиям страна стала политическим и экономическим центром Евросоюза. Национальная идентичность влияет на принятие внешнеполитических решений — выбирая различные варианты, политический деятель с большей вероятностью примет те, которые соответствуют национальной идентичности. В рамках Евросоюза однако сложно следовать свои национальным интересам. Именно поэтому сейчас наблюдается тенденция к отделению от традиционной европейской политики. Согласно исследованию, в Германию доверие к институтам единой Европы с 2009 по 2013 снизилось на 14% и составило 30%. Усиливается влияние немецкого общества и СМИ на европейскую политику германского правительства, которому уже трудно безвозмездно «жертвовать» интересами страны ради объединения Европы.
Однако все-таки остается вопрос – какая внешнеполитическая идентичность наблюдается у современной Германии – общеевропейская или немецкая [4]. Исламский фактор в политике способствует становлению таких принципов, которые не свойствен «западному» менталитету ценностей и установок. Он отвергает политические и культурные ценности, свойственные европейскому менталитету. А общеевропейская направленность оказывает влияние на становление идентичности немцев в рамках преодоления прошлого.
Таким образом, еще не сложившаяся немецкая национальная идентичность оказывает влияние на общеевропейскую. Раскол в обществе, который выражается в различиях между регионами страны, вытекает в неопределенность населения по поводу своей идентичности («Я – немец или европеец?»). Эта неопределенность также наблюдается во внешней политике. Германия нуждается в четкой внешнеполитической идентичности для того, чтобы ее действия во внешней политике не были противоречивыми. Литература:
1. Маринин М.О. ««Внешнеполитическая идентичность страны» в регионоведении». Режим доступа: http://www.regionalstudies.ru/journal/homejornal/rubric/2012-11-02-22-03-27/347—ql—r—q.html ( дата обращения: 01.05.2020);
3. Тюкаркина О.М. Немецкий вопрос и проблема формирования немецкой национальной идентичности // Мир и политика, 2012. № 12 (75). С.50-70.
5. Меняющая роль Германии в евроинтеграционных и трансатлантических процессах. Аналитический доклад/ Под ред. В.И. Васильева, А.М. Кокеева – М.: ИМЭМО РАН, 2018. 65 с.;
Повестка дня в области устойчивого развития, обычно называемая повесткой дня на период до 2030 года, принятая Генеральной Ассамблеей Организации Объединенных Наций (ГА ООН) 25 сентября 2015 года, определила основное направление для обсуждения глобального развития, ставя социальные, экономические и экологические проблемы на передний план будущего развития. ООН также взяла на себя обязательство бороться с бедностью, голодом и неравенством всеми необходимыми средствами. Повестка дня на период до 2030 года включает 17 целей в области устойчивого развития (ЦУР) и 169 конкретных задач, охватывающих широкий спектр вопросов глобального развития, от содействия всестороннему экономическому росту до обеспечения экологической устойчивости и внедрения более эффективных моделей эксплуатации природных ресурсов.
Достижение ЦУР имеет ключевое значение как для многосторонних, так и для национальных программ развития. Отличительной особенностью ЦУР по сравнению с целями в области развития, сформулированными в Декларации тысячелетия, которые были приняты в 2001 году, является их ориентация на проблемы, стоящие перед развивающимися и развитыми странами.
В этой связи представляется целесообразным изучить опыт ведущих стран, которые оказывают международную помощь в реализации ЦУР как на национальном, так и на международном уровнях.
В большинстве стран (Канада, Германия, Япония и Индия) национальные цели и планы реализации ЦУР объединены в специальные документы, разработанные специально для достижения целей ООН. Характерными чертами таких документов являются адаптация целей к национальным условиям, назначение исполнительных органов, ответственных за выполнение конкретных задач, и определение конкретных целей с соответствующими показателями и сроками.
Стратегия устойчивого развития Германии была опубликована в 2016 году и обновлена в январе 2017 года. В документе подтверждается приверженность Германии устойчивому развитию и устанавливаются конкретные цели федерального правительства в отношении каждой из ЦУР. Центральным элементом германской стратегии является система управления устойчивым развитием, основанная на конкретных целях с указанием сроков их реализации, индикаторов для постоянного мониторинга, режима регулирования и определения задач для государственных органов. Власти Германии обязались внести свой вклад в достижение всех 17 целей устойчивого развития как в рамках реализации национальной политики, так и на международном уровне. Соответственно, процессы реализации всех 17 целей считаются тесно взаимосвязанными. Адаптированные цели, изложенные в немецкой стратегии устойчивого развития, и соответствующие цели в первую очередь касаются реализации ЦУР на национальном уровне.
Основой для эффективной работы по интеграции ЦУР в общий курс национальной социально-экономической политики является разработка специализированной системы стратегических документов, которая имеет четкую иерархическую структуру и включает в себя все соответствующие министерства и региональные органы власти по реализации ЦУР. Такой подход позволяет включать как муниципальные организации, обладающие ограниченными организационными и информационно-коммуникационными технологиями (ИКТ), так и неправительственные субъекты, включая деловые круги, которые могут стать одним из основных источников инвестиций для устойчивого развития.
Задачи по контролю за осуществлением стратегии устойчивого развития Германии и обновлению ее содержания возложены на Комитет по устойчивому развитию государственных секретарей, в состав которого входят представители всех федеральных министерств. Комитет вносит стратегический вклад в работу правительства Германии и выступает в качестве платформы для различных департаментов для обмена информацией о своей деятельности в области устойчивого развития. Парламентский консультативный совет по устойчивому развитию, в свою очередь, контролирует реализацию стратегии, проводит обсуждения вопросов устойчивого развития в парламенте Германии, а также отвечает за оценку регулирующего воздействия решений федерального правительства в этой области.
Германия считает, что вся деятельность в области международной помощи в целях развития направлена на достижение ЦУР с учетом их всеобъемлющего характера. Помощь Германии направлена на оказание помощи развивающимся странам в принятии мер экономической политики, обеспечивающих максимально возможную степень экономического процветания, социального равенства и защиты окружающей среды, которые составляют основу модели устойчивого роста. Наряду с наращиванием потенциала государственных органов, которое создает стабильные и справедливые условия для развития, Германия рассматривает расширение возможностей частного сектора и поддержку микро-, малых и средних предприятий в качестве краеугольных камней для устойчивого экономического роста в странах-партнерах.
Важным фактором, определяющим стратегии реализации ЦУР стран-участников этой концепции на международном уровне, является обоснование выбора приоритетных областей и стран-партнеров. В дополнение к очевидным преимуществам престижа, страны преследуют свои конкретные прагматические планы. Международная помощь используется, среди прочего, в качестве инструмента для продвижения экономических и торговых интересов, обеспечения безопасности, реализации политических приоритетов (продвижения принципов демократического управления или поддержки лояльных режимов), смягчения социальной напряженности в миграционных центрах и уменьшения антропогенного воздействия на окружающую среду.
Государственная политика по реализации ЦУР должна учитывать не только национальные, но и международные цели. В этой связи важную роль играет интеграция ЦУР и приоритетов устойчивого развития в стратегии внешней помощи. Проекты по оказанию иностранной помощи также требуют внимания к сбалансированности социальных, экономических и экологических аспектов развития стран-получателей в рамках их национальных стратегий экономического роста, интеграции вопросов социального равенства и равенства доходов, которые актуальны для этих государств, минимизации гендерных и возрастных барьеров для экономического развития и снижение негативного воздействия бизнеса на окружающую среду.
Идея устойчивого развития является сравнительно новой, и даже в наиболее развитых с экономической точки зрения странах Национальная стратегия устойчивого развития насчитывает не более 20 лет. Опыт европейских стран представляется полезным в вопросах выработки программных документов и организации системы мониторинга и контроля реализации целевых показателей. Детализированные национальные стратегии устойчивого развития некоторых стран позволяют оперативно анализировать и корректировать ход их выполнения.