историческая память введение учебное пособие ю а сафронова
«Историческая память»
В «Издательстве Европейского университета в Санкт-Петербурге» вышло учебное пособие Ю.А. Сафроновой «Историческая память: введение». Книга представляет собой вводный курс в область исследований коллективной памяти и знакомит читателя с основной терминологией, идеями и авторами, чьи работы сформировали основы изучения исторической памяти. Кроме того, автор пособия затрагивает конкретные темы, выделяемые в рамках исследований коллективной памяти, и объясняет, зачем сегодня необходимо анализировать историческое сознание, коллективную и культурную память малых и больших сообществ.N + 1 предлагает читателям познакомиться с отрывком, в котором рассматриваются удачные и неудачные примеры использования прошлого в настоящем, а также проясняются истоки и значение термина «историческая политика».
Как использовать прошлое?
Последняя глава учебного пособия посвящена использованию прошлого для достижения целей, диктуемых днем сегодняшним. В ней читатель не найдет рецептов, как именно нужно обращаться с прошлым, чтобы добиться политического успеха или стать властителем дум, как французский интеллектуал Пьер Нора. Здесь представлены различные подходы к тому, как возможно изучать удачное или не слишком удачное использование прошлого различными акторами в различных обстоятельствах и с разными намерениями.
Как во всех остальных случаях с многочисленными течениями внутри memory studies, в этом также можно наблюдать удивительное многообразие определений для обозначенного в заглавии предмета исследования: историческая политика, политика памяти, а также публичная история и даже прикладная история. В английском языке, который служит lingua franca современного академического мира, наблюдаем то же многоголосие: memory politics, politics of remembrance, politics of history, past politics, public history, applied history и даже history marketing. Внимательный читатель заметит, что на русском языке говорят о политике, а на английском — о «политиках». Кроме различия смыслов, вкладываемых в разные понятия, с помощью которых анализируется использование прошлого, можно говорить и о региональных особенностях, так как терминология варьируется от страны к стране. Примечательно, что статья об использовании прошлого в Восточной Европе скорее будет содержать понятие memory politics, а в Западной — politics of remembrance. При этом конвенции относительно содержания каждого из этих понятий в принципе отсутствуют.
Коллективная память и те институты и практики, которые ее создают, поддерживают и репродуцируют, служат созданию «воображаемых сообществ», с которыми индивиды идентифицируют себя и которые дают им чувство принадлежности к определенному месту и к определенной истории. Проблематика инструментализации памяти была обозначена уже в работах Хальбвакса. С его точки зрения, коллективная память всегда опосредована сложными механизмами как сознательного манипулирования со стороны элит, так и неосознанного усвоения ее членами определенного сообщества. Социальные рамки не только конструируют значение прошлого для памяти индивида, но также создают историческое воображение, которое обусловливает отбор и интерпретацию фактов прошлого.
Неизбежность инструментализации памяти хорошо демонстрируется двухчастной моделью Я. Ассмана. В момент, когда со смертью очевидцев коммуникативная память переходит в культурную, в процесс поддержания последней включаются различные институты, воспроизводящие многообразные практики обращения с прошлым. Очевидно, что мобилизация памяти и коллективных представлений о прошлом является неотъемлемой частью политического процесса на протяжении последних столетий. Герберт Хирш так пишет об этом: «…контроль над памятью является формой власти. Люди, занимающие позиции, позволяющие им манипулировать памятью и, с ее помощью, символическими ценностями общества или группы… обладают политической властью» (Hirsch 1995: 23).
Политолог Ольга Малинова подчеркивает изменения, которые произошли в практиках обращения с прошлым в конце XX — начале XXI в. В качестве основных причин она называет трагические события XX в., превратившие новейшую историю в часть личного опыта миллионов людей. Кроме того, произошел целый ряд важных изменений в разных сферах жизни: всеобщее образование превратило обязательный школьный курс истории в инструмент социализации человека, новые технологии сделали его виртуальным участником исторических событий, а активное развитие «социокультурной инфраструктуры памяти» побуждает «вспоминать» коллективное прошлое. Все эти процессы, как утверждает Малинова, сделали прошлое предметом политики (Малинова 2017: 6–7). Наиболее широким понятием, с ее точки зрения, является «политическое использование прошлого», т. е. «любые практики обращения к прошлому в политическом контексте вне зависимости от того, складываются ли они в последовательную стратегию» (Малинова 2017: 9).
Современные политики используют исторические аналогии, чтобы обсуждать важные вопросы дня сегодняшнего, манипулируют памятью, чтобы легитимизировать изменения или их отсутствие, опираясь на мифы основания, важные для определенного сообщества. Далеко не всегда их целью является формирование определенной концепции прошлого. Хотя, как правило, дебаты о прошлом идут внутри одного сообщества, память может превращаться и в инструмент международных отношений. Так, в разгар правительственного кризиса в Греции в 2012 г., вызванного финансовым коллапсом, редкое издание обходилось без изображения федерального канцлера Германии Ангелы Меркель в нацистской форме, поскольку греки видели в ФРГ главную причину своих бед (Fleischhauer 2012).
Немецкий политолог Эрик Мейер подчеркивает, что память является легитимным предметом исследования для политических наук, в особенности если речь идет о переходных ситуациях, возникающих при смене режимов. Он выделяет целый ряд направлений, в рамках которых необходимо изучать использование прошлого:
Малинова подчеркивает, что политика работает не со всем репертуаром знания о прошлом, а с его актуализированной версией (usable past), т. е. «репертуаром исторических событий, фигур и символов, которые наделяются смыслами, в той или иной мере значимыми для современных политических и культурных практик» (Малинова 2017: 9).
Хотя многие исследователи сегодня пишут о необходимости изучать процессы принятия решений, институты памяти и используемые ими ресурсы, большинство работ строится, как правило, вокруг изучения дискурсов, а не практик (Meyer 2011: 179). Проблема в том, что при таком подходе упускаются из виду такие коммеморативные практики, как сооружение памятников, создание экспозиций музеев, а также формирующиеся вокруг них ритуалы, способные влиять на политику памяти не в меньшей степени, чем самые авторитетные тексты. Таким образом, под политикой памяти следует понимать всю сферу публичных стратегий в отношении прошлого (Миллер 2009: 7).
Кроме изучения использования прошлого как инструмента политического процесса, которое сегодня становится «важной новой сферой» для политических наук (Verovšek 2016: 2), не следует упускать из виду и другую сторону — роль профессионального историка в инструментализации коллективной памяти. Историк Алексей Миллер, ссылаясь на исследование Хейдена Уайта, пишет о необходимости признать, что историк не может оставаться нейтральным. Политические взгляды конкретного ученого оказывают влияние на его работы хотя бы в выборе темы и методологии научного поиска, что, разумеется, не предполагает неизбежной политической предвзятости или политической ангажированности. С другой стороны, он считает, что в процесс политизации прошлого включены также читатели исторических работ, коль скоро они ищут в них ответы на актуальные вопросы современности (Миллер 2009: 7).
Историческая политика
Историческая политика — это «набор практик, с помощью которых отдельные политические силы стремятся утвердить определенные интерпретации исторических событий как доминирующие» (Миллер 2009: 10). Как пишет Мейер, то, что противоречия в интерпретации прошлого вообще способны нести политический заряд, проистекает из ориентирующей функции истории.
Конфликты, как правило, происходят не вокруг фактографии и даже не вокруг верности интерпретаций, предлагаемых внутри академического сообщества. Их ареной становится публичная сфера, а предметом — борьба за прошлое. С точки зрения Мейера, для того чтобы изучать историческую политику, необходимо ставить вопросы о том, «как и кем, а также какими средствами, с какими намерениями и с какими последствиями прошлый опыт используется и становится политически значимым» (Meyer 2010: 176).
Генеалогию термина «историческая политика» возводят к немецкому Geschichtspolitik, возникшему в начале 1980-х гг. в ходе знаменитого «спора историков». Тогда федеральный канцлер Гельмут Коль назначил своим политическим советником историка Михаэля Штюрмера и попытался произвести «морально-политический поворот», с тем чтобы сделать недавнее прошлое Германии более позитивным. В ходе спора историков Geschichtspolitik была отвергнута, не успев начаться, а само понятие имело исключительно негативное значение. В 2004 г. этот термин заимствовали польские интеллектуалы, также поставившие целью утверждать патриотизм с помощью истории и противостоять «искажениям» национального прошлого (Миллер 2009: 8–9). Миллер отмечает этот момент как отправную точку для интенсификации использования истории в политических целях, которую можно наблюдать во всех странах Восточной Европы в начале XXI в. (Миллер 2012: 7).
Миллер выбирает термин «историческая политика» для того, чтобы зафиксировать принципиальную новизну процессов, проявившихся в последние десятилетия, в особенности в посткоммунистических обществах. Для него важно, что историческая политика может существовать только в демократических режимах, так как она предполагает конкуренцию интерпретаций и возможность общественных дебатов, которые обеспечиваются только свободой слова. Противопоставляя эту ситуацию той монополии на интерпретацию прошлого, которая существовала в авторитарных системах советского типа, Миллер подчеркивает, что именно плюралистичность общественной сферы (или ее имитация) вынуждает тех, кто стремится утвердить свою интерпретацию прошлого в качестве единственно верной, изобретать новые «стратегии легитимации вмешательства в историю и политику» (Миллер 2009: 10–11). Анализируя ситуацию в Восточной Европе, Миллер выделяет несколько групп методов исторической политики:
Те, кто сегодня практикует историческую политику, рассматривают ее исключительно в позитивном ключе и, кроме того, настаивают на ее обыденности и традиционности. В своей деятельности они руководствуются идеями необходимости борьбы с внешним и внутренним врагом, ареной для которой становятся история и память. Обратной стороной этого процесса является желание дать позитивные основания для патриотического чувства внутри страны.
Исследователи исторической политики, как правило, не разделяют их энтузиазм. Так, немецкий историк Эдгар Вольфрум понимает под исторической политикой «политическую сферу», в которой различные акторы извлекают из истории «политические выгоды». С его точки зрения, историческая политика часто служит политико-инструментальным способом обращения с историей и историографией с целью повлиять на современные дебаты. Кроме краткосрочного эффекта достижения сиюминутной политической выгоды, историческая политика в перспективе способна оказывать влияние на политическую культуру конкретного общества. «Конфликты внутри поля исторической политики могут рассматриваться как утверждение и обновление специфических ценностных моделей, паттернов поведения и системы убеждений, которые — если рассматривать их в долгосрочной перспективе — фреймируют и изменяют политическую культуру», — пишет Вольфрум (Wolfrum 1999: 29). Миллер пишет о негативных последствиях исторической политики для профессиональных историков и для общества: «…разрушается пространство для диалога по проблемам истории, а с ним… плодотворные способы общественного обсуждения прошлого как общего достояния» (Миллер 2012: 20).
Полностью читайте:
Сафронова, Ю.А. Историческая память: введение: учебное пособие / Ю.А. Сафронова. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2019. — 220 с.
Общедоступные
Библиотеки
Санкт-Петербурга
Каталог
Историческая память : введение
Историческая память — Учебники и учебные пособия для высших учебных заведений
Изучение исторической памяти — одно из самых динамично развивающихся исследовательских полей, существующих на стыке различных социальных и гуманитарных дисциплин. Учебное пособие представляет собой вводный курс, позволяющий сориентироваться в этой сложной и многообразной области. В первой части книги разбираются идеи и работы авторов, заложивших фундамент исследований исторической памяти: Э. Ренана, М. Хальбвакса, Я. Ассмана, П. Нора. Каждый автор рассматривается в широком историческом и дисциплинарном контексте. Во второй части обсуждаются отдельные темы внутри исследований памяти, такие как травма, ностальгия, забвение, медийная память, историческая политика и т. д. После каждой главы читателям даются задания и список литературы, цель которых — не только глубже понять излагаемый материал, но и сформулировать свою собственную исследовательскую программу в рамках одного из предложенных подходов. Книга предназначена студентам-историкам, но может быть полезна и специалистам по другим социальным и гуманитарным наукам, а также широкой аудитории, интересующейся проблематикой современных общественных наук.
Подписка на появление свободного экземпляра
Рекомендации
Другие издания автора
Екатерина Юрьевская. Роман в письмах
Русское общество в зеркале революционного террора, 1879-1881 годы
Другие издания серии
«Умное регулирование»: как предотвратить появление необоснованных регулирующих правил
12 лекций по гендерной социологии
Введение в историческую компаративистику
Лингвистический поворот в историографии
Издания схожей тематики
Политика памяти в современной России и странах Восточной Европы. Акторы, институты, нарративы
История России в зеркале памяти. Механизмы формирования исторических образов
Методологические вопросы изучения политики памяти
Историческая память введение учебное пособие ю а сафронова
Историческая антропология запись закреплена
Книжный магазин «Подписные издания»
Новинка! Юлия Сафронова «Историческая память. Введение».
Изучение исторической памяти — одно из самых динамично развивающихся исследовательских полей, существующих на стыке различных социальных и гуманитарных дисциплин. Учебное пособие представляет собой вводный курс, позволяющий сориентироваться в этой сложной и многообразной области. В первой части книги разбираются идеи и работы авторов, заложивших фундамент исследований исторической памяти: Э. Ренана, М. Хальбвакса, Я. Ассмана, П. Нора. Каждый автор рассматривается в широком историческом и дисциплинарном контексте. Во второй части обсуждаются отдельные темы внутри исследований памяти, такие как травма, ностальгия, забвение, медийная память, историческая политика и т. д. После каждой главы читателям даются задания и список литературы, цель которых — не только глубже понять излагаемый материал, но и сформулировать свою собственную исследовательскую программу в рамках одного из предложенных подходов.
Книга предназначена студентам-историкам, но может быть полезна и специалистам по другим социальным и гуманитарным наукам, а также широкой аудитории, интересующейся проблематикой современных общественных наук.
Аналитика
Произвол исторической памяти — больше не произвол, а просто такой язык
Ю. А. Сафронова. Историческая память: введение. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2019. 220 с
Исследования исторической памяти (memory studies) оказываются последние десятилетия в фокусе внимания, в том числе и в силу того, что отходит противопоставление, которое было значимо для основоположников этого направления, для Мориса Хальбвакса и Пьера Нора — между памятью и историей. Для Хальбвакса история говорила от лица истины — память изначально была связана с текущим, современным, историк был озабочен действительностью, «как оно было на самом деле», коллективная память была необходимым элементом единства общества — соответственно, распадаясь на память классов, групп и т. п. В последние десятилетия эта дихотомия оказалась снята — так, у Алейды Ассман история — лишь одна из форм памяти, тогда как сама история в первую очередь предстает не как некое «знание», а через институции, носителей, формы закрепления и прочее — все то, что никак не позволяет сохранять прежнюю наивность. Правда, ставит другой вопрос — о функциях и значении той прежней методологической наивности историка — и о возможности производить и воспроизводить историческое знание, утратив ее — ведь тогда автономия, дистанцированность научного знания должно обретать иное основание, убедительное как для самого исторического сообщества, так и для тех, к кому оно обращается.
Вводный курс в изучение исторической памяти, написанный Ю. Сафроновой, замечателен не только как учебник, адресованный студентам, но одновременно и как компактный обзор проблематики memory studies — от отцов-основателей до споров последних лет. Ценность этого обзора тем более велика, что — как фиксирует и неоднократно напоминает автор — эта область остается достаточно неопределенной в смысле границ, наличия методов и т. п., нет возможности сослаться на общепринятое мнение, говоря о существовании такого рода дисциплины — о том, что входит в ее пределы и что оказывается за ее рамками, в какой мере это часть исторического знания, а в какой принадлежит пространству, например, социологии. Это заметно уже на уровне основных понятий — за которыми стоят зачастую практики употребления, чем отчетливые определения — и выбор которых скорее отсылает к образцам, чем к исследовательским программам.
Собственно, сам взлет исследований исторической памяти отчасти связан не только с «закатом «больших нарративов», но одновременно и с невозможностью обойтись без них — в силу как того обстоятельства, что история остается именно историей, рассказыванием историй, следовательно, имеет собственную драматургию, так и потому, что ключевыми остаются вопросы, связанные с осмыслением сообществ — своих и чужих — через прошлое, только с изменившимся сюжетом: не через проекцию наличного сообщества вглубь времен, а через осмысление того, как выстраивается память этих сообществ, как они не только помещали, но и продолжают помещать себя в прошлое — и почему не могут обойтись без этого, даже если в самом моменте формирования не нуждаются в подобных отсылках.
Впрочем, отсылая к размышлениям Пьера Нора, цитируемым Сафроновой, можно увидеть, как тот же процесс ведет к размыканию «прошлого», «памяти» как предмета, в отношении которого историки имеют если не монополию, то решающее преимущество — в область, от вхождения в которую по умолчанию не исключен никто. Нора увязывает перемены с утратой представлений о телеологии истории во всех трех возможных формах — как реставрации, прогрессе или революции — из чего наступают неожиданные последствия, а именно невозможность сказать, что именно надлежит хранить, что подлежит памятованию, а что — не относится к области истории.
Историк прошлого мог, по крайней мере иногда, иметь уверенность в том, что относится к его области, что значимо, а что может быть свободно исключено, как бывшее, разумеется, но не являющееся значимым. Можно вспомнить хотя бы знаменитые и не очень чистки архивов и сдачу десятков тысяч старых дел на макулатуру — то, что сейчас вызывает священный ужас как акт вандализма, зачастую осуществлялось руками самих историков, с формулировкой, что все значимое из дел извлечено, материалы обработаны и оставшееся интереса не представляет. Здесь можно видеть изменение самого представления о памяти и истории, и в свою очередь можно провести связку с практиками модерного государства, качественно изменившимся за последние пару сотен лет уровнем документированности всевозможных процессов и практиками хранения информации. Для Нора это предстает как возобладание памяти над историей — если под последней понимать область смыслов, отбора — и, следовательно, исключения. И одновременного экстенсивного расширения понятия памяти — на сохранение претендует не только то, что утверждается как истинная память о прошлом, но и память сообщества — то, как оно помнило прошлое, как помнят входящие в него индивиды и т. д.
Как уже отмечалось — особая ценность работы в обзоре многообразных направлений последних десятилетий, так или иначе связанных с исследованиями исторической памяти, от культурной травмы и проблематики забвения до связи с исследованиями медиа и формами использования прошлого — исторической политики, политики памяти и публичной истории. При этом форма учебного пособия оказывается в этом плане весьма продуктивной — не отменяя авторской позиции, она представляет направления и подходы в рамках их собственных логик, ориентируя в наличном материале и одновременно ставя критические вопросы к каждому из представленных подходов и направлений.
Следует, представляется нам, остановиться и еще на одном дискуссионном — именно в свете того, что речь идет об учебном пособии — моменте. Говоря о отцах-основателях — Хальбваксе, Нора и в меньшей степени о Ренане — Сафронова с некоторым неодобрением подчеркивает, что в их работах мы не найдем ни строгих дефиниций, ни ясных исследовательских алгоритмов. Они изъясняются метафорически или используют метонимии, Хальбвакс охотно отсылает к собственному опыту и самонаблюдению, Нора не лишен лиризма в сочетании с (само)иронией — их тексты, не говоря уже о речи Ренана, самые условия жанра которой предполагают подобное, активно используют сложные риторические стратегии, стремясь убедить читателя не только, а иногда и отнюдь не только рациональными аргументами.
Однако примечательно и другое: если все это считать недостатками, для чего вроде бы есть все основания — то именно эти работы оказываются дающими возможность нового видения, открывают новые исследовательские области. Их неточность — не только следствие неразмеченности только что открытого пространства, но вместе с тем и сама возможность это пространство увидеть: ведь там, где есть предельная прозрачность инструментария, скорее всего, увиденным окажется лишь то, что и планировалось. Естественно, там, где научная деятельность является массовой — это именно так и должно быть, речь о стандартизированных результатах и экстенсивном расширении знания — и с этой точки зрения основоположники оказываются теми, кто непригоден в качестве руководства, инструкции. Но не менее показательно, что для Яна Ассамана — создающего отчетливую понятийную сетку исследований памяти — именно Хальбвакс оказывается значимым автором, толчком к собственным изысканиям.
Авторская позиция здесь оказывается именно педагогической — одновременно ориентирующей читателя, чего не стоит искать у основоположников и вместе с тем внимательно и тщательно вводящей в понимание их текстов — демонстрируя, что их значимость не в том, чтобы быть образцами для подражания в смысле воспроизведения, но как поиск и нащупывание ответов на собственные исследовательские вопросы — где важны не только тексты, но и биография, академический и культурный контексты — в конце концов, память о тех, кто создал язык, на котором мы теперь говорим о проблемах коллективной, исторической, коммуникативной, культурной и прочих памятей.